17 февраля отмечается День спонтанного проявления доброты, когда нужно стараться быть не просто добрым, а добрым безгранично и бескорыстно.
Сегодня мы предлагаем вам ознакомиться с интереснейшей статьёй и книжной подборкой, посвященной детям-сиротам, которую составила литературный критик, возрастной психолог, преподаватель русского языка и литературы, зав. отделом современности в журнале "Вопросы литературы" Елена Погорелая.
Тематическая подборка
«Новые русские книги о детях-сиротах»
Елена Погорелая
На протяжении предыдущих столетий едва ли не вся мировая литература закручивалась вокруг сюжета сиротства. Действительно, поскреби каждого значимого литературного персонажа – от Евгения Онегина до Жюльена Сореля, от Анны Карениной до Бекки Шарп – и найдешь сироту.
Однако современная русская проза, в отличие от европейской, как будто бы отгораживается от этой темы, сегментирует ее в поле нон-фикшн: тут вам и «Белое на черном» Р. Г. Гальего, и «Трава, пробившая асфальт» Т. Черемновой, и «Соленое детство» А. Гезалова... А что же художественная словесность? Поспевает ли она за стремительно меняющейся реальностью, в которой тема детства и детского же сиротства, как кажется, снова становится осевой?
Надежда Беленькая, «Рыбы молчат по-испански»
(М.: «Время», 2013)
Книга Н. Беленькой о молодой выпускнице филфака, работающей переводчицей в агентстве по иностранному усыновлению, читается как ужастик из Смутного времени.
Провинциальные дома ребенка с их нищетой и заброшенностью, душегубка системы, сумасшедшие деньги, крутящиеся в «усыновительской» сфере, цинизм и корыстолюбие сотрудников… Кажется, что мы ушли от них невообразимо далеко, однако все эти картины:
«Дом ребенка напоминал военный госпиталь: кирпичное здание цвета венозной крови. Навалившись плечом, Ксения открыла обитую дерматином дверь, и они погрузились в теплую густую вонь, напоминающую скорее дом престарелых: хлорка, лекарства, подгоревшая еда, нечистое белье…», – сегодня практически непредставимые, еще в начале 2000-х воспринимались как само собой разумеющееся.
То же самое можно сказать и о признании старшей сотрудницы, вводящей наивную Нину в курс дела по ситуации с иностранным усыновлением:
«У нас-то дома ребенка по швам трещат. Отказные младенцы месяцами в больницах валяются, чтобы туда попасть. Приезжай – и усыновляй. – Это просто? – Сейчас не особо. Раньше проще было: знакомились с ребенком и увозили его к себе в Испанию или Америку без всякого суда. А теперь по-другому: сперва знакомство, куча бумажек, потом суд… Детей выбирать не разрешают, какого предложат, такого и берешь. Скажу тебе по секрету: у нас в России детишки нынче – главное сырье. Покруче нефти и недвижимости.»
Для читателя «Рыбы молчат по-испански» – введение в тему сиротства; для героини романа – введение во взрослую жизнь, где есть место и легким деньгам, и зависимостям, и криминалу, и страшным открытиям. Еще в самом начале, наблюдая за деловитой Ксенией, получившей аванс в шесть тысяч евро от испанцев, удочеряющих девочку с волчьей пастью (потом у Ксении совсем сорвет башню от вида валюты, и сироты, столь достоверно и больно описанные в начале, отступят не на второй даже, а на двенадцатый план), Нина чувствует, что происходит нечто неправильное, но не может себе ничего объяснить. И так во всем: директор детского дома – директор лишь номинально, а заправляет делами другой человек; шофер Витя – «воин-освободитель с плаката» – может с брезгливой гадливостью проехать мимо погибающей кошки; флегматичная толстуха-немка оказывается замечательным психологом, реабилитировавшим удочеренную девочку с травмой насилия; а любимая Нинина преподавательница с благородным именем Ева Георгиевна – главой «мафии» по передаче детей за рубеж…
Поистине, «Рыбы…» Беленькой – совсем не то, чем кажутся поначалу, и история постсоветского сиротства в ее книге являет читателю мало кому известную криминально-трагическую изнанку. Цинизм, шальной заработок (сотрудница подобного, правда, уже пророссийского, агентства мелькает и в первой книге Дианы Машковой), «серая зона» семейного устройства сирот – зона, неисправимо меняющая людей, которые возвращаются в нее за отравленными деньгами… Все это было.
А что стало?
Анастасия Ермакова, «Пластилин»
(М.: Дикси-Пресс, 2015)
А стало то, что люди начали искать выхода из «серой зоны», и наступила золотая пора волонтерства. Буквально за несколько лет в постсоветской России образовался добрый десяток благотворительных фондов, занимающихся проблемой сиротства и движущихся к прозрачности и открытым в систему дверям. От организации праздников в детских домах – к наставничеству, от сбора средств на памперсы – к уходу за детьми в больницах, от жалости к сироткам – к созданию видеоанкет, помогающих приемным родителям найти ребенка...
Естественно, что образ волонтера как героя нашего времени (столь исчерпывающе выписанного Звягинцевым в его «Нелюбви») привлекает внимание писателей. В том числе – А. Ермаковой, чья героиня Полина приходит в ряды волонтеров, надеясь найти смысл собственной жизни.
Два мира наплывают друг на друга – мир благополучной столичной золотой молодежи и мир детей-сирот с умственной отсталостью, живущих в буквальном смысле слова на дне системы. Полина осваивается здесь не сразу – отсюда ее очевидные психологические просчеты, напоминающие давний (довольно манипулятивный) фильм Е. Погребижской «Мама, я убью тебя!», каждая сцена которого начинается, в общем, с запретного для волонтера вопроса про маму:
— Кир, а родители твои где? — спросила я.
— А ты умеешь делать сальто? — она словно не слышала моего вопроса.
— Когда-то умела. А сейчас нет, не рискну. Так где твои мама и папа? Не хочешь об этом говорить, да?
— Папа на работе, а мама — не знаю, — буднично сказала Кира.
— Как — совсем не знаешь?
— А ты мне честно-честно подаришь телефон? — обняла меня, прижалась головой к груди.
Я погладила ее густые жесткие волосы и вспомнила, какие шелковисто-мягкие у моей дочки.
— Честно-честно.
При всей точности попадания в характеры и практически документальной фактуре некоторых эпизодов (история с беременностью умственно-отсталой девочки Кефирки; история с оставленным матерью «по заявлению» Ильей, не подлежащим семейному устройству, поскольку мать, приезжающая к нему раз в месяц, так и не ограничена в родительских правах), общее повествование выглядит чересчур перегруженным и схематичным. Тут тебе и суррогатное материнство, и новый реализм из жизни деревенских алкоголиков, и детективная история с детской проституцией…
Что же касается самого сюжета удочерения, то, как бы сказала покойная Р. Казакова, перед нами здесь – «опыт того, как не надо». Не надо спрашивать практически незнакомых детей о местонахождении и проблемах родителей. Не надо планировать усыновление, не разобравшись в собственном вялом браке с непризнанным гением, отказывающимся кормить даже собственного ребенка…
— Тебе в последнее время было совершенно наплевать на меня. Ты занималась только своими детдомовскими, бегала, оформляла бумажки на эту свою… Киру. А я… Ну в общем, я… Встретил другую женщину. Не волнуйся — Катю не оставлю, помогать буду. И вообще.
— У нее дети есть?
— У кого?
— У твоей новой женщины?
— Нет. И слава Богу. Я такой жизни, — кивнул он на препирающиеся капризные голоса в детской, — не хочу. Я хочу жить спокойно. И получать удовольствие. А не проблемы.
В этом свете финальный счастливый аккорд: возвращение Андрея и гармоническое завершение Кириной адаптации – выглядит скорее данью сентиментальному жанру, чем следованием за реальностью.
Не надо так.
А как надо?
Диана Машкова, «Если б не было тебя…» (М.: Эксмо, 2014) и «Чужие дети» (М.: Эксмо, 2017)
Первая тематическая книга Д. Машковой, приемной мамы и руководителя клуба «Азбука приемной семьи», была одной из первых художественных ласточек на фоне жесткого автобиографизма постсоветской «сиротской» литературы.
Очевидно, что именно на нее ориентируется Ермакова, сплетая смысловую линию Полины, благополучной усыновительницы, с линиями непутевых кровных матерей; с того же самого контраста начинается и «Если б не было тебя…», причем в исполнении Машковой ситуация выглядит убедительнее:
– Мне нужно заявления написать, – Катька без предисловий перешла сразу к делу.
– Какие? – Василиса Петровна смотрела на родильницу с любопытством.
– Выписка под мою ответственность и отказ от ребенка.
Глаза педиатра расширились, она испуганно взглянула на дверь, словно надеясь, что кто-нибудь из коллег войдет и избавит ее от неожиданной беды.
– Присядьте. – Она встала и выдвинула для Кати стул. Сама села напротив. – Не нужно торопиться. У вас послеродовой шок. Это пройдет.
Катя усмехнулась:
– У меня пятый раз послеродовой шок. Я привыкла. Ребенка не заберу, не надейтесь. Не планировала его заводить…
– Причину отказа укажи.
– Я помню. Нет возможности содержать материально. Усыновление разрешаю.
Уже по первой книге, посвященной вполне себе традиционному усыновлению младенцев, было очевидно: изображение «социального низа» удается Машковой лучше, чем достоверная обрисовка существования обычной семьи миддл-класс.
Во второй книге, где идет речь о гораздо более проблемной теме усыновления подростков, – семейный быт ее героини Екатерины и вовсе отдает невыносимой сусальностью. Тут вам и идеальный муж, ревнующий свою Катю к подростку из детского дома, и альфа-родительская привязанность к младшей дочери, и психологические экскурсы в воспитание старшей: «Она обижалась на дочь как ребенок и потому совершала бесконечные ошибки в общении с ней…», все подростковые взбрыки Настены возводящие к этой неправильной тактике обращения. «Нормально делай – нормально будет», прочитывается в подтексте. Если бы еще это работало.
Впрочем, правильность Екатерины несколько колеблется при столкновении с особенностями адаптации приемного подростка. В отличие от первой книги, закончившейся тем, что в психологии называют медовым месяцем, вторая разворачивает перед читателем множество эпизодов, от которых у неподготовленного человека в буквальном смысле волосы шевелятся на голове. Жесткость и цинизм «баторских» («инкубаторских») подростков, демонстративная агрессия двенадцатилетней Юли, оказавшейся в доме у Екатерины, обреченность столкнувшегося с криминалом пятнадцатилетнего Леши, рискующего повторить судьбу тех самых выпускников учреждения, каждый третий из которых, согласно статистике, становится бомжем, а каждый пятый – преступником… Для тех, кому этого недостаточно, есть описание жилья одного из выпускников:
«…хата новая, никакой мебели. И посреди пола куча грязной одежды, повсюду мусор и грязь. В углу комнаты – голый матрас и скомканный плед, такие им всем еще в баторе дарили очередные спонсоры. Под этим пледом, без постельного белья, и спал Андрюха…»
Картина, постороннему кажущаяся невозможной, но, увы, вполне типичная на взгляд специалистов, работающих в сфере постинтернатного сопровождения.
Так что же: «Чужие дети» – это и есть та история героя-сироты, которую мы ждали, история, становящаяся в один ряд со «Щеглом» Д. Тарт и «Я в замке король» С. Хилл?
Не совсем.
«Чужих детей» Машковой портит то, что, стремясь ликвидировать безграмотность в сфере усыновления, она бросается грудью на просветительскую амбразуру, насыщая свой текст обилием дидактических вставок, ссылаясь то на Петрановскую, то на Капилину, то на различные усыновительские брошюры. Возможно, вся эта дидактика уместно бы смотрелась в предисловии, но ее присутствие внутри текста сомнительно; впрочем, при всех оговорках машковская книга местами поднимается до такого уровня сюжетного и психологического напряжения, до которому большинству современных романов расти и расти.
А там, где не справляется художественная литература, снова приходит на помощь нон-фикшн.
Олеся Лихунова, «Хочешь, я буду твоей мамой?»
(М.: LiveBook, 2017)
Записки многодетной мамы О. Лихуновой (недавно в семье родился восьмой ребенок, и теперь у Олеси – трое кровных и пятеро приемных детей) – нечто среднее между жанром дневника и психологического путеводителя по вопросам усыновления.
В книге три части, в каждой из которых рассказывается история одного или двух детей из семьи Лихуновой, причем – несмотря на ровный, прозрачный, одинаково сдержанный тон изложения – вопросы, стоящие перед автором и читателем, усложняются на глазах. И если в первой части перед нами – классический сюжет усыновления двухлетнего мальчика-отказника без проблем со здоровьем, то дальше домой вместе с малышкой Кристиной едет уже восьмилетняя девочка со сложившимся представлением о мире, которому предстоит измениться в семье; а третья часть и вовсе посвящена приемным детям с особенностями развития – мальчику с очевидным расстройством привязанности и девочке с инвалидностью.
Все они приносят с собой свои травмы и страхи, все – кто легко, кто с ощутимым усилием – встраиваются в семью, всем им начинаешь сопереживать и постепенно воспринимаешь их, «посторонних» детей, как родных и знакомых. Вот восьмилетняя Галя удивляется, что «девочка-девушка-женщина-бабушка-старушка — это стадии взросления человека» («то, что ей предстоит пройти этот жизненный цикл превращений, еще и умереть в конце — для неё было новостью…»). Вот Кирилл с трудом адаптируется к новым правилам и порядкам: «Думаю, дело в том, что Кирилл приспособился жить в детском доме, где всё по расписанию, где каждую неделю шумные праздники, а Кирилл — звезда утренников. Там тебя обязательно похвалят, если ты наябедничаешь про всех и подчеркнёшь, что ты не такой, а хороший. Семь лет это прекрасно работало, а в семье так жить нельзя. В семье нужно быть собой и нужно со всеми считаться. А Кирилл умеет делать всё только напоказ». Вот, наконец, семилетняя Нина расстраивается: «Ну почему ты меня не родила? Ну почему? Почему я родилась у чужих людей?»
В книге Лихуновой есть примеры замечательных развивающих занятий с детьми, волшебных умиротворяющих диалогов и даже неожиданных психологических лайфхаков, помогающих многодетной маме достичь равновесия:
«Когда дети начинают меня раздражать своим поведением, есть два варианта действий для моего умиротворения. Я начинаю мыть их, расчесывать, намазывать кремом либо занимаюсь с ними чем-то обучающим. Умные чистые дети меня радуют…»
Дидактика здесь не бросается читателю в глаза. Лихунова рассказывает, приглашая не к обучению, а к восприятию, сопереживанию, узнаванию. А еще – к тому, чтобы однажды задаться вопросом: а может быть, у нас тоже получится?