Проект "CWS-подростки" знакомит наших читателей с лучшими работами выпускников очного курса Creative Writing School (мастерская для старших подростков Олега Швеца).
Сегодня мы предлагаем вам ознакомиться с серией небольших, но очень эмоциональных рассказов "Слова с завитушками и без" Марии Русановой.
Слова с завитушками и без
Мария Русанова
Бабские настроения
Вот бывает такое, что просыпается бабское настроение. И сидишь с дурацкой улыбкой, пальцы пахнут ядерной смесью пудр, помад и всех духов, которые обычно ненавидишь из-за воспоминаний, а тут так красиво капаешь на пальчик, проводишь по шее, запястьям, в наушниках играют Градусы, Йова и даже Брежнева, и хочется мило смеяться серебряными колокольчиками и кокетливо дергать плечиками.
Хочется запереться в ванной и помучить ноги воском, чтобы потом с истинно женским садизмом водить руками по бедной гладкой коже. Хочется мозги отключить и смотреть какое-нибудь дурацкое кино с Козловским.
Хочется махнуть тонкой ручкой на все проблемы и убежать, обнимать плюшевую игрушку, пить зеленый чай, потому что на диете, наманикюренными пальчиками вытаскивать носовой платок и плакать из-за какой-нибудь мелочи. И обидеться на что-то безумно хочется, и чтобы все бегали, охали, на коленях ползали. А еще большой букет хочется, чтобы розы и, краснея, улыбаться.
А головой думать совсем не хочется. Надоело как-то. Не хочется вспоминать о том, что маникюр нельзя – пианино, диеты тоже нельзя – голова думать должна, цветы обычно жутко жалко, Козловский – гей, а Брежнева – это же вообще попса.
Но нельзя же вечно быть такой серьезной, правда? Хочется слабостей и еще чего-то, только обязательно не знаю чего.
Распутаться
Я давно потерял интерес ко всем этим однотипными вечеринкам, но дни были настолько скучными и тягучими, что вписки и пати были единственным моим развлечением. Ничего хорошего не ожидая от очередной пьянки, я поднялся в квартиру, где гремела музыка, и сразу увидел ее.
Она мяла в руках бумажный стакан, в который было налито дрянное дешевое вино из соседнего продуктового, и улыбалась шуткам моего подвыпившего знакомого. Я уставился на нее, как дурак, и никак не мог перестать пялиться, сам даже не понял, почему. Когда я опять вошел в большую комнату, она отвечала на звонок, а потом быстро вышла из дома во двор. Я увидел ее рисующей что-то окурком на стене соседнего дома. Было холодно, она стояла в одной рубашке и ежилась.
Я молча протянул ей свое пальто, но она отвернулась. Стучит зубами. Я снял и шарф.
− Мы живем в одиночку и умираем в одиночку. И что бы ни твердили, каждый может один… прожить, − сказала она хриплым голосом после нескольких минут молчания.
− Что ты рисуешь?
− Волка.
− Ты ему нижнюю челюсть не дорисовала.
− А ее вырвали. Потому что он говорил то, что сказала я сейчас, а их это взбесило. Но он же был в стае, он знает, что говорит. Но эту пропаганду прекрасного плена, взаимной зависимости, пут любви и салюта из красных стрингов не остановить, − проговорила она, шмыгнула носом и бросила окурок.
− Красные стринги – на счастье. Ну, накануне экзамена повесить на люстру, − зачем-то ляпнул я. Все-таки сессии накладывают на человека определенный отпечаток.
Она вдруг начала смеяться, неожиданно заливисто и легко, как будто перенесло ее в прошлые, счастливые времена, но вдруг резко замолчала, сняла с правой руки кольцо и ткнула его мне.
− Держи. Хочешь, в ломбард сдай, хочешь себе оставь, мне такого не надо.
Я усмехнулся и достал из правого кармана похожее кольцо. Прошел месяц, я все не мог расстаться с ним. Я положил кольцо ей на ладонь. Она посмотрела на меня, хлопнула по плечу, улыбнулась правым уголком губ, взяла кольцо и ушла.
Так началась история нашего знакомства.
Жизнь перед глазами
Кап-кап. В ушах стоял звон посуды. Ноги коснулось что-то вязкое и горячее.
− Мам, я давно вырос, − попытался начать я. Она стояла в дверном проеме, а справа от нее, по кафельной стене, ручьилась каша. Я не хотел смотреть на нее, и поэтому смотрел на голубые плитки в овсяных брызгах, на затертые до блеска солонки рядом. Нёбо горело, во рту до сих пор чувствовался след ложки. Она до сих пор берет чайную, ну хоть бы раз покормила большой!
− Саш, или ты ешь, или из кухни не выйдешь, ты меня понял? Нашелся тут взрослый, тебе и…
− Мама! Мне не четыре года, мне тридцать лет! Тридцатник, понимаешь? Это полжизни!
− Саша, − ее голос задрожал. Опасно. – Препере… ты мне хватит это, сядь прямо, я положу завтрак. И не говори ничего больше.
Я сглотнул слюну. Опять она об этом.
− Ну даже если мне и четыре года, дети же в это время едят сами!
− А ты сам есть не будешь. Ты посмотри на свои ручонки, какой худющий! Да все знакомые мамы думают, что я тебя тут голодом морю! – мокрыми руками она убрала волосы, и они противно заскрипели под пальцами. Пахло хозяйственным мылом и скандалом.
Я посмотрел на свои руки. Большие, как у дяди Степы: занимаюсь в фитнес-клубе по вечерам. На правой руке кольцо.
− Все, давай. Давай−давай! Сел и доедаешь, иначе не выйдешь.
Она так и стояла. Оперлась плечом о стену, приложила руку ко лбу и смотрит на меня. А что мне ответить на это? Вызвать наконец наряд? Жалко мне ее, да и медицина у нас хромает хуже больных.
− Мамочка, милая, ну давай я тебе сам чаю налью! Смотри, какая уставшая, еще больше седых… − я осекся.
Ее шея заалела. Она схватила руками предплечья и отвела голову немного влево, так, чтобы я не видел ее взгляда. Цветочный халат, один из тех, которые я называю каменными из-за годков, руки – схватись, и, кажется, осыплются морщинами, волосы под зеленым крабиком.
− Что… что ты сказал?
− Ничего, − мгновенно среагировал я.
− Не ври!
В затылке почувствовался холод, который медленно перешел в шею, потек по пояснице, ужалил, как ремнем, по ягодицам (я вздрогнул!) и обвил ужами пальцы на ногах.
− Ты сказал, что у меня седые волосы, что я старая. Да что ты мелешь?! Это не тебе тридцать, это мне уже за тридцатник! И слово-то такое откуда узнал? Так, все, мы завтра идем к врачу. Кашу можешь не доедать, иди к себе в комнату и не трогай ничего! Что за бес…
− Мамочка, − пробасил я и попытался ее обнять. Она хотела оттолкнуть меня, но не смогла: спортзал сделал свое дело. Я прижал ее к груди, целовал в щеки, в лоб и приговаривал:
− Мамуль, ты только подожди, посиди на диване, я позвоню, и все станет хорошо, мамуля!
− Да почему ты такой…? Это ненормально! От… от-це-пись, и хватит пищать наконец! – в истерике проорала она и царапнула по предплечью. Я отпустил ее, но она вмиг схватила меня за запястье и потащила в ванную.
− Вот, смотри! Видишь, где у меня седина?! Хочешь сказать, отец ушел от нас, потому что я старая была? Да? Да все вы…
Я посмотрел в зеркало и обомлел. В отражении стоял я, только маленький, уродливый и лопоухий, как всегда вспоминал о себе. Рядом рыдала мать, красивая, еще сильная и статная, как скульптура колхозницы на ВДНХ. Я вдруг понял, кого мне так напоминала жена.
− Сил больше нет, понимаешь?! Всю… душу, кровь всю вы из меня высосали! – надрывалась мать, а я стоял и молча смотрел на нас в отражении.
Тут она опустила голову, ударила ладонью по дверному косяку и медленно пошла по коридору, вытаптывая мозолистыми ступнями свои танцы. В квартире вдруг резко запахло закатанными огурцами и скипидаром. А я все стоял и смотрел в зеркало, такими глазками-пуговичками, и с такими заусенцами на пальцах чесал щеку, цыплячьи волосы, тер веки. Что же это такое получается? Жизнь у меня перед глазами проносится?
А на следующий день мы пошли к психиатру. Было апрельское утро, подъезд красили в зеленый – цвет гармонии, рядом шла мать – пустая, иссохшая, даром, что молодая, и я, лягушонок, слабый и жалкий, даром, что со следом кольца на пальце.
К Лису
По иронии судьбы, это случилось 14 февраля. Настя сказала:
− Я помню, когда он мне все это сказал, мне так жалко тебя стало.
Улыбается мне сочувственно, сзади стоит ее парень и обнимает ее, а я напротив стою. Одна. Обхватила себя руками и подбородок в шарф прячу.
Во рту пересохло.
− Что сказал? – дрожащим голосом спросила я. По морю пробежала гладь. Всколыхнулось даже на людях, вскарабкалось с подкорок, настолько сильно оно было.
− Ну, что он понял, что тянет тебя вниз, что ты такая юная, несформировавшаяся. Поэтому все у вас закончилось.
Улыбнулась по-мхатовски, распрощалась и зашагала к лифту, чтобы вдруг не услышали.
Мне всегда говорят: «Не беги, ну куда ты несешься?». А мне так мыслей не слышно.
Сжимала руки в кулаки так, что на ледяных ладонях оставались следы, дышала прерывисто, без надежды, но только лишь бы не плакать, лишь бы не плакать.
«Тихо, тихо, Пташка. Ну чего ты так распереживалась?» − говорил голос в моей голове. Его голос.
Надела пуховик, сунула нос в шарф, спрятала руки и вышла. Маленькая, смешная наверняка. Взять сигарету. Пальцы дрожали. Белки наверняка почернели. Изогнуться бы не по-людски, и чтобы тысяча дьявольских бабочек вылетело! Человека, который мог бы это остановить, давно нет. Нет больше моего Лиса.
− У вас не найдется сигареты?
И глаза повзрослее сделала. Девушка даже не посмотрела на меня, молча протянула пачку, чиркнула огнем. Тонкие, какая дрянь! Так давайте скорее.
Я летела мимо елей, даже не остановилась вдохнуть боли в дань тому времени. Голова кружилась, дым уносил душу, а тысяча голосов внутри, все, которые были, пели вразнобой над алтарем храма из серого камня, визжали, потом успокаивали, потом кружили голову. Тупой, туманный, обволакивающий холод. Я опять прыгнула вниз, к темноте. А там Хаос – начало и конец, там поглощающее ничего, самое безболезненное, и все равно, что мертво, что потом не выбраться. Я говорила вслух. Даже не шепотом. Даже не прикрывая рот шарфом. Говорила, распахнув руки, потому что ничто уже не могло распять меня. Помню, как мы вместе ходили здесь и всегда болтали о чем-то хорошем. Даже после расставания.
Сквозь боль говорили обо всем, но везде параллельно звучали бритвы, оставляли пульсирующие полосы, а рубцы нежно трепетали в такт всем весенним деревьям.
Страшно. Плечи сжимались, инстинктивно старались закрыть сердце, которое тут же начало болеть. Сигарета заканчивалась, почти фильтр, а я не могла заплакать. Я так и не могла плакать из-за него, потому что в один момент запретила себе все воспоминания. Дура! не учла того, что болеть все равно будет, да только коснуться этого ты уже не сможешь.
Его черная рубашка, светлые волосы, в которые я так любила зарывать пальцы, а он мурчал от удовольствия в мои коленки. Я заорала драконьим ревом. Ванильный запах, который долго путался в моих волосах. Баночки кофе и песня Дельфина «Серебро». Все мысли шли в одну точку, и от приближения темнело в глазах. Голоса то ли сливались − все громче, то ли затихали. Ближе, ближе, оно рядом! Удар. Сердечный ли, в точку ли? Живу я или жизнь меня имеет?
Забыла все, совершенно все, отрезала прошлое, опасное, полное копьев и роя ос, которые при ненужной мысли заставляли набухать и чуть не трещать по швам. Да только не исчезнут губы с губ, не исчезнет еле заметный запах сигарет и энергетиков, не исчезнет большая обсерватория, которую создали мы вместе в зиму, готовую заточить в кандалы, как только разомкнемся.
Разомкнулись.
Моя искусанная шея. Я провела пальцами. Ущипнула. Хоть что-то не потеряло чувствительности.
«Ну это же было так давно. Ты другая, он другой. Вы же неплохо сейчас общаетесь», − шептал другой голос.
Да, другие мы. Год прошел, и все так крутануло. Да, да, все иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе. Иначе.
Ведь если твердить себе слово несколько раз, оно станет правдой?
Да никто тебе ничего не ответит.
Атака. Так страшно. Я присела на корточки, напрягла мышцы так, что стало больно, скривила рот в крике без звука, надеясь, что вместе с таким выражением лица выйдет хоть немного боли.
Не вышло, конечно.
Кусала пальцы. Если бы можно было шею, кусала бы и шею. Крови так и не появилось.
Холодно. Озноб злобно хихикал и не желал уходить.
Куда деваться, Господи? Скажи мне, куда деваться от этого всего?
Я устала быстро идти. Я устала отгонять от себя плохие мысли и баррикадироваться от всего, что может причинить боль.
Сказала, что устала, и сама пошла медленно, ловила ртом синий воздух. Горько посмеялась над собой.
Тащилась по бесконечной дороге, кашляла от фильтра и не хотела выпускать сигарету, как единственное спасение. Сил не осталось. Голова кружилась.
Я села на бордюр, закрыла глаза, и пусть бы они больше не открывались. Где-то вдали неслись машины, звучали сирены, а высоко в космосе молча летали спутники, и все было как надо, мир жил этим вечером, и завтра будет жить, и все будет точно также. Но только здесь, на краю, сидела я, готовая стать изгнанником, потому что не нужно мне ни это небо, ни эти сосны, ни даже сигареты-воспоминания. Нехватка у меня, ненасытная.
Потом я, конечно, буду ругать себя за эту слабость. Буду кокетничать, накручивать волосы на пальчик, пить чай вместо кофе и, как в кино, не оборачиваются на взрывы, не оборачиваться на толпу обожателей. Надевать зачем-то каблуки вместо кед, и кольцо носить на безымянном пальце и ни на каком другом. А если вдруг взбунтуются мысли, то я же сильная.
Читать также по теме
Хереш Елизавета "Лето в Норвегии"
Александра Смирнова "Синеволосая травница"
Софья Филатова "Место, где бы я хотела жить"
Анастасия Заритовская "В хорошей компании"
Александра Савичева "Праздник"
Владимир Корякин ""Обыкновенный понедельник"